Знак четырех

Павел СУРКОВ

27.05.2019

Эти величайшие британские писатели чем-то очень похожи: оба подарили миру лучших литературных сыщиков, прошли сложной дорогой внутренних исканий и были фантастически плодовиты, оставив наследие, по сей день волнующее умы толкователей. В мае, с разницей в неделю, отмечаются юбилеи Артура Конан Дойла, родившегося в 1859-м, и Гилберта Честертона, появившегося на свет спустя 15 лет.

Образцы английского духа, несгибаемого характера, они даже внешне напоминали друг друга — ​оба выглядели чрезвычайно сурово, носили усы (Артур, впрочем, предпочитал несколько пышные). Судьба их долго не баловала признанием. За плечами Конан Дойла имеется даже арктическое путешествие на китобойном судне в качестве судового врача, впечатления от которого позднее легли в основу рассказа «Капитан «Полярной Звезды».

Честертон, в свою очередь, начинал как журналист, еще пытался стать актером: он был действительно фактурен — ​его огромный рост вызывал многочисленные насмешки друзей, но будущий классик с легкостью парировал любые остроты на сей счет. Например, во время Первой мировой войны, отвечая на вопрос, почему он не на передовой, Гилберт отшутился: «Посмотрите со стороны — ​и увидите, что я вполне там».

И Конан Дойл, и Честертон почувствовали возникшую на рубеже веков — ​да, пожалуй, целых эпох! — ​необходимость в герое остро рациональном, однако наделенном моралью стабильности, некоей высшей божественной правотой. Так они подарили человечеству детективов-любителей, чья миссия не столько покарать злодеев, сколько дознаться до правды. У Честертона подобным героем стал отец Браун, у Конан Дойла — ​Шерлок Холмс.

Если поставить этих двух литературных сыщиков рядом, то мы удивимся их внешней непохожести, более того — ​прямой противоположности. Высокий, худой, аскетичный Холмс и маленький, кругленький Браун со своей легкой и доброй улыбкой. Но вместе с тем и первый, и второй — ​люди действия, хотя в основе этого действия лежит несколько разнящаяся мораль.

Холмс — ​человек науки, его не волнуют душевные муки, вернее, когда он вдруг проявляет вопиющую человечность, например, отпуская вынужденного убийцу злодея, как, скажем, в рассказе «Черный Питер», то это воспринимается, скорее, как нечто небывалое. В основном Шерлок — ​неотвратимое возмездие, порой — ​достаточно холодное, предельно рациональное и, как правило, объективное.

Отец Браун, напротив, сочетает в себе все идеалы Честертона, который, будучи истинным христианином, сделал детектива в сутане настоящим символом добродетели. Священника интересует прежде всего мотив, и любому грешнику он дает возможность раскаяться. Не случайно его другом и помощником является талантливый преступник Фламбо, эдакий Робин Гуд, вставший на путь исправления. Сложно представить, что место рядом с Холмсом смог бы занять раскаявшийся профессор Мориарти! Но с отцом Брауном такое, конечно, возможно, более того, для него это единственно верная трансформация людской души.

Собственно, в данном отношении разнились и характеры Честертона и Конан Дойла. Последний был вообще человеком иронии высшей степени мрачности: так, главный злодей книг о Холмсе получил фамилию благодаря братьям Мориарти, в детстве страшно издевавшимся над маленьким Артуром. Мальчишка подрос — ​и самым лихим образом отомстил своим обидчикам, ославив их в веках.

Честертон же если и сублимировал в текстах, то не по поводу собственной биографии, а относительно мировоззрения: его главным соперником — ​и в литературе, и в жизни — ​стал воинствующий атеизм, пышными цветами зла распустившийся в начале ХХ века. Именно поэтому каждый опубликованный труд англичанина — ​фактически литературное подтверждение христианской морали: будь то произведение «Шар и крест», прямо разбирающее тему бесплодности атеизма, или один из лучших британских романов — ​«Человек, который был Четвергом», увлекательнейшее повествование о некоем тайном ордене анархистов, проникнутое великолепным юмором и мощнейшей метафоричностью. Библейский тезис «Можете ли вы пить чашу, которую Я пью?», представленный перед читателем в финале романа, оказывается сродни вылитому на голову ушату холодной воды: Честертон умеет переворачивать, взрывать книжную вселенную, низводя бездумно закрученный сюжет до метафоры сна героя.

Сон — ​даже не персонажа, а всего человечества — ​возникает как некий общий ужас и в одном из самых пронзительных романов Конан Дойла «Отравленный пояс» из цикла книг о профессоре Челленджере. В нем Земля попадает в хвост огромной кометы, и люди, надышавшись космического газа, засыпают (хотя кажется, что все умерли) — ​за исключением самого профессора и его друзей, которые вовремя обзавелись запасами кислорода и противогазами. Но дремота — ​не спасение, а, по сути, метафора смерти: видение уснувшего Альбиона — ​одно из самых сильных и страшных описаний у Конан Дойла.

Как и многие творческие личности конца XIX — ​начала ХХ века, и Честертон, и Конан Дойл испытали увлечение оккультизмом. Только у первого оно случилось в молодости, и он раз и навсегда разочаровался в любой мистике и магии. А второй, напротив, под конец жизни стал практикующим спиритом, даже поверил в фей: в Англии тогда были чрезвычайно популярны фотомонтажи с маленькими крылатыми человечками, и создатель Холмса отринул свою медицинскую рациональность и верил, что на фото — ​настоящие чудесные создания. Более того, Конан Дойл открыл у себя дома спиритический салон, продолжавший работу и после его ухода — ​в недавнем собрании сочинений последний том включает «посмертное послание человечеству» писателя, якобы полученное другими медиумами уже после того, как Артур отошел в мир иной.

При жизни Честертон и Конан Дойл соперничали за читателя. Создатель отца Брауна заявлял, что детектив должен быть поэтичен, и поэтому отдавал предпочтение не Холмсу, а Дюпену Эдгара По, которого высоко ценил. Но при этом благородно заявлял, что «ни одному из современных героев, за исключением Шерлока Холмса, не удается выйти за пределы книги, подобно тому, как, разбивая скорлупу, появляется на свет цыпленок». Да и в политических взглядах они расходились. Конан Дойл рьяно поддерживал британский империализм, Честертон слыл убежденным пацифистом.

Однако, несмотря на все расхождения, творческие и мировоззренческие, оба писателя расположились в истории мировой литературы явно по соседству — ​уверенные в себе усачи, а рядом с ними — ​их главные создания: маленький улыбчивый священник и стройный горбоносый сыщик с неизменной трубкой. Согласитесь, прекрасная компания, дабы провести вместе вечность.