Вера Васильева: «Плучек никогда не ставил на меня спектаклей, зато Ширвиндт сделал царский подарок»

Виктория ПЕШКОВА

08.11.2018

Вся творческая жизнь Веры Васильевой связана с Театром Сатиры. Она пришла в него сразу по окончании училища, и нынешний сезон для нее — юбилейный, семидесятый. По случаю круглой даты в афише появился новый спектакль — «Вера», в основу которого легли воспоминания актрисы. Обозреватель «Культуры» встретилась с главной героиней этой необычной постановки.

культура: В Вашей долгой жизни событий хватило для двух книг воспоминаний. «Продолжение души» увидело свет в конце 80-х, «Золушка с Чистых прудов» — тридцатью годами позже.
Васильева: Когда я бралась за первую книгу, мне казалось, что пора подводить итоги: жизнь стремительно неслась мимо, и казалось, что для меня в ней места уже не найдется. Это было тяжелое время, и, наверное, единственным спасением от владевшего мною тогда отчаяния было погружение в дорогие сердцу воспоминания. Жизнь — самый могущественный режиссер. Ее «ходы» ни просчитать, ни предвидеть невозможно. То, как сложилась моя судьба уже после выхода той книги, лишний раз доказывает, что опускать руки нельзя до тех пор, пока в тебе сохраняется хотя бы одна искорка живого человеческого тепла. Со мной произошло так много прекрасного и удивительного, что мне захотелось поделиться этим с читателями, успевшими стать для меня друзьями. Да и я сама уже в чем-то отличалась от актрисы, написавшей «Продолжение души». Так появилась «Золушка с Чистых прудов».

культура: Между автором и читателем всегда существует дистанция, которая служит своего рода защитой человеку, решившему быть искренним с совершенно незнакомыми людьми. Монолог актрисы — таким был подзаголовок Вашей первой книги. И вот Вы отважились произнести его со сцены, приблизив своих собеседников на расстояние вытянутой руки. Не страшно?
Васильева: В моем возрасте человеку, пожалуй, уже нечего бояться. Я — такая, какая есть, независимо от того, нравится это кому-то или нет. Спектакль, поставленный для меня Сережей Коковкиным, — возможность еще немного отодвинуть неизбежное расставание со сценой. Театр — это моя жизнь. Как было не воспользоваться случаем и не превратить свою жизнь в театр, чтобы проживать ее время от времени снова, вместе со зрителем.

культура: В школьные годы Вашим любимым чтением были не романы, а театральные мемуары. Откуда такое увлечение у девочки из рабочей семьи?
Васильева: Ну, романы я все-таки читала. Очень любила Лидию Чарскую и Клавдию Лукашевич. Но, когда лет в двенадцать впервые попала в театр — на оперу «Царская невеста» меня повела мамина подруга, — я решила, что это самое прекрасное, что есть на свете. Придя домой, залезла под стол, накрытый большой скатертью, откинула ее, так, чтобы было похоже на театральный занавес, и запела нечто, что в моем тогдашнем представлении походило на оперу. С тех пор я пела, даже когда чистила картошку.

культура: Но грезили Вы все же не об оперной карьере?
Васильева: Я как-то интуитивно понимала, что до оперы явно недотягиваю — о серьезных занятиях музыкой нечего было и мечтать, хотя в школьном хоре я пела. Драматический театр увлекал меня не меньше оперного: происходящее на сцене так не походило на жизнь вокруг. Конечно, бывать там так часто, как хотелось, было невозможно. Самым простым способом оказаться в этом волшебном мире были... книги. Я разыскала театральную библиотеку. Взрослую. На дом там книги не выдавали, но часы, проведенные в читальном зале среди подшивок «Театра и искусства», «Рампы и жизни», были для меня счастливейшими. Но больше всего я любила читать старые мемуары: Иванов-Козельский описывал, как он играл Гамлета, Отелло, и Чацкого; Собольщиков-Самарин рассказывал, как ставил пьесы Чехова и Островского. С тех пор я и полюбила театральный XIX век. Вероятно, по той же причине — он был так не похож на век ХХ. Но читать о театре — одно, играть в нем — совсем другое. И я затеяла собственный театр.

культура: Где? В коммунальной квартире?
Васильева: А вот и нет. Жили мы на Чистых прудах. Наш неприглядный деревянный домишко стоял во дворе знаменитого «дома с рыцарем». Там был просторный вестибюль, мраморная лестница, на которую лили свет высокие окна. Чем не сцена? На ней мы и показывали свои спектакли, скроенные из любимых сказок. Только играть мне приходилось в основном мужские роли, отдавая принцесс подружкам, иначе они отказывались выступать. Так и жила. Тихая, послушная девочка — на уроках была внимательной и старательной, а потом ныряла в свой воображаемый мир, который для меня был куда реальнее настоящего.

культура: Вы говорите о детстве и при этом ни слова о холоде, голоде и прочих бедствиях. Неужели никакого негатива Ваша память не сохранила?
Васильева: Сохранила, конечно. До сих пор помню, как на коммунальной кухне мы пилили дрова, чтобы было чем топить печку. Но маленькие радости воспринимались как большие. Перешила мама платье старшей сестры для меня, и я в нем хорошенькая — разве не замечательно?! На столе — неизбывные щи и каша, но в праздник можно было рассчитывать на бутерброд с колбасой или сыром. Как же было вкусно! Главное — сама радость, а не повод для нее. Так хотелось удержать ее в себе подольше. Да и все вокруг жили так же, завидовать было особо некому. Впрочем, я однажды попала в дом подруги моей старшей сестры: в комнате стоял рояль, а на нем сидела кукла с закрывающимися глазами. Мне показалось, что я оказалась в королевском дворце.

культура: Пионерский энтузиазм, судя по всему, обошел Вас стороной?
Васильева: Абсолютно. Что просили — делала, но в активистки никогда не лезла. Ну, неинтересно мне было в своем времени. Когда мы с моей подружкой Катенькой решили проверить, годимся ли мы в артистки, то пошли показываться не кому-то из популярных в то время актрис, а Вере Леонидовне Юреневой — такой несегодняшней, нездешней, которая для меня ассоциировалась с тем фантастическим «золотым веком», окончившимся прежде, чем я появилась на свет.

культура: И каким был вердикт?
Васильева: Не очень оптимистичным. Черноволосая худенькая Катя с горящими глазами Вере Леонидовне понравилась. Вот только голос, по ее мнению, надо было подлечить — он у Катюши был немного хрипловатым, словно надтреснутым. А я на нее особого впечатления не произвела. Но разуверять нас Вера Леонидовна не стала. И мы в своем решении идти на сцену утвердились окончательно. К сожалению, вылечить связки Кате не удалось. Она поступила на театроведческий, и потом с увлечением рассказывала мне, как критики разбирают спектакли, на что обращают внимание. Так что у меня был такой лазутчик на той стороне.

культура: Родители от артистической карьеры не отговаривали?
Васильева: Я была довольно замкнутым ребенком, вслух о своих мечтах старалась не говорить. Они были люди очень простые, от искусства далекие. У мамы на руках четверо детей — две мои сестры, я и наш младший брат. У нее не было сил не то что отговаривать меня от чего-то, но даже приласкать лишний раз. А папа меня очень любил. Когда началась война, сестры уехали из Москвы со своими учреждениями, маму с недавно родившимся малышом эвакуировали, а я осталась с папой. Не могла бросить его одного: кто ему будет убирать, стирать, готовить? Пошла на завод, где он работал шофером. К станку меня не поставили, была доводчицей — затачивала вручную какие-то железяки. Когда я поступила в Московское городское театральное училище, — оно тогда размещалось в последнем этаже Театра Революции, нынешней «Маяковки», — он был за меня рад.

культура: А дальше случилось чудо — круглолицую девчонку заметили ассистентки самого Пырьева, и Вы попали в «Сказание о земле Сибирской».
Васильева: Я стояла у зеркала, пыталась получше приладить капор, сшитый мамой из обрезков старого пальто. И услышала то самое: «Девочка, хочешь сниматься в кино?» Я всю ночь спала, накрутив волосы на тряпочки. Утром надела туфли одной сестры, платье — другой и пошла. Иван Александрович взглянул на меня и велел перечесать и переодеть. На меня натянули какой-то сарафан, заплели две косички, и стала я похожа на бабу на чайнике. А в довершение Пырьев потребовал два простых чулка, свернул их в жгуты и запихнул в мое весьма скромное тогда декольте.

культура: От такого «преображения» желание сниматься в кино не пропало?
Васильева: Что вы! Я ведь прекрасно понимала, что в жизни — простушка и совсем не похожа на тех героинь, которых мне хотелось играть.

культура: И кого же?
Васильева: Маргариту Готье, Клеопатру. Я даже рисовала себя в этих ролях — в костюмах, гриме, париках, которые должны скрыть мои круглые щеки. Конечно, я тогда совершенно не соображала, что нужно делать. В голове крутились обрывки статей о Дузе или Саре Бернар. Очень хотела сыграть Ларису в «Бесприданнице»: такая трагическая судьба — она хотела быть любимой, а ее предали. Но я знала, шансов получить героиню немного. Значит, буду играть, что дадут, хоть служанок. Главное — быть на сцене.

культура: Реальное восприятие себя облегчает суровые актерские будни?
Васильева: Мне кажется, да. Если заблуждение на свой счет слишком велико, это прямая дорога к душевному разладу.

культура: В советское время снимающихся в кино студентов могли и отчислить. Вас спасло то, что Вы снимались у самого Пырьева?
Васильева: Я и не помню, как ходила за разрешением отсутствовать на занятиях. Видимо, мне его дали без всяких вопросов, иначе в памяти это отложилось бы. Но, думаю, в наше время с этим было проще. Война только закончилась, все понимали, как нужно людям такое бодрое и веселое кино. Я просто оканчивала училище со следующим курсом. Чтобы соблюсти формальности, мне дали крошечную роль в их дипломном спектакле по какой-то советской пьесе.  

культура: После такого дебюта Вы должны были быть звездой курса.
Васильева: Ничего подобного. Особых надежд со мной никто не связывал. Или уж так тщательно это скрывали, что я и не догадывалась. Студенткой я была такой же старательной, как и школьницей. Тем более что мне все предметы нравились. По мастерству мне лучше, чем другим, удавались этюды. Чаще всего меня просили показать, как штопают чулки. И Олечка Аросева, учившаяся со мной на одном курсе, каждый раз ворчала: «Как же мне, Верочка, надоели твои чулки. Когда ты уже все их перештопаешь!» Это сейчас, как говорят, если не получился один этюд, назавтра нужно показать другой. А в наше время все отрабатывали до мелочей, пока не будет похоже. Может быть, для того, чтобы мы в современных пьесах о советской жизни выглядели убедительно?!

культура: Своим более успешным сокурсницам не завидовали?
Васильева: Даже в голову не приходило. Мне всегда было легко признать чей-то талант. А еще я надеялась, что, повзрослев, стану более привлекательной, найду какой-то свой стиль.

культура: И Вы его нашли... Со времен графини Альмавива и до Вашего alter ego в «Вере» невозможно не восхищаться, как существуете в костюмах любой эпохи... Что для Вас означает понятие стиля?
Васильева: Умение добрать то, что тебе не дала природа, и так, чтобы этого никто не заметил. Ну а если серьезно, то мне просто везло с художниками по костюмам — все они очень талантливые люди. Туалеты для графини из «Пиковой дамы», которую я играю в Малом театре, Слава Зайцев сочинял для Элины Быстрицкой. Когда она поняла, что играть не сможет, позвонила мне и попросила заменить ее. Видимо, вспомнила, как мы с ней записывали очень трогательную литературную передачу на радио и мечтали сыграть что-нибудь вместе. Так вот — для меня сделали копии ее костюмов, и они «сели» на тот характер, который я попыталась воплотить в этой героине. У Элины наверняка были какие-то другие краски.

культура: Старая графиня — кто она для Вас?
Васильева: Страстная женщина, в которой по каким-то причинам оборвалось самое сильное чувство, на какое она была способна. Отношения с графом Сен-Жерменом — святыня, к которой она никому не позволит приблизиться. Эта роль мне особенно дорога, ведь и в моей жизни было такое чувство. Оно в каком-то смысле определило всю мою дальнейшую жизнь, сделало меня такой, какая я есть, — и человечески, и актерски. Знаете, что отличает пушкинскую графиню от графини Бомарше?

культура: Наверняка не возраст...
Васильева: Конечно, нет. Пиковая дама хранила в душе нечто прекрасное, что все последующие годы давало ей силы жить. А бедной графине Альмавива черпать силы неоткуда.

культура: «Безумный день, или Женитьба Фигаро» стал легендой. Этот спектакль покоряет даже тех, кто родился уже после того, как он сошел с репертуара!
Васильева: Валентин Николаевич хотел создать мир фантастический и прекрасный, существующий наперекор всему, что тогда шло в каждом советском театре. Он прекрасно разбирался в живописи: костюмы Славы Зайцева и декорации Валеры Левенталя — воплощение неуемных фантазий Плучека. Он был влюблен в пьесу и сумел влюбить в нее нас. Читал нам на репетициях стихи французских поэтов XVIII века! Розина мне очень подходила — я человек тихий, уступчивый. Валя Гафт, первый исполнитель роли графа, все норовил ужесточить рисунок роли — и своей, и моей. Я перед ним робела. А когда пришел Шура с его умением быть элегантным, чуть-чуть циничным и в то же время нежным, все встало на свои места. Он очень чуткий партнер. А вот Андрюша вполне мог бы вообще обходиться без партнеров: ему так много хотелось сделать от имени своего героя, что он порой не замечал, чем в этот момент заняты другие персонажи.

культура: В труппе Театра Сатиры всегда были прекрасные актрисы, но у большинства из них, включая и Вас, творческая судьба в родных стенах складывалась не слишком ярко. Как думаете, почему?
Васильева: Так сложилось, что театр наш не очень женский — на сцене всегда блистали наши мальчики. А я еще и не попадала в сатирическое амплуа, мне всегда не хватало «перца». Хотя вот Анна Андреевна в «Ревизоре», кажется, получилась. Когда становилось совсем грустно, переписывала в тетрадочку какую-нибудь роль, из тех, что очень хотелось сыграть, — Лизу из «Дворянского гнезда», «Человеческий голос» Кокто, — и репетировала для себя. Даже до концертов дело обычно не доходило. Некоторые из этих тетрадочек сохранились до сих пор. А мои мечты воплотились гораздо позже, и не так, как представлялось.

культура: Время от времени Вы совершали вылазки в другие театры, в том числе периферийные, чтобы сыграть ту или иную роль, но никогда не пытались найти театр, который открыл бы Вам более широкие возможности. Почему?
Васильева: Мне всегда было хорошо в «Сатире» — тепло, весело. Отношения со всеми — замечательные. Если у меня и были враги, я об их существовании не знала. Мне казалось, если в другом коллективе я нужна больше, то меня позовут. А если не зовут, то незачем напрашиваться. Да и не знала я, в какой конкретно театр хотела бы уйти. Мне грех жаловаться на Валентина Николаевича: ролей у меня было много, просто ни одна не стала выражением моей души. Плучек никогда не ставил спектакли именно на меня. А вот Александр Анатольевич сделал мне такой царский подарок. И не один. «Реквием по Радамесу» шел, увы, недолго — одна за другой ушли из жизни мои прекрасные партнерши — Оля Аросева и Елена Образцова. А вот «Роковое влечение» я играю с огромным удовольствием.

культура: Нередко приходится слышать, что играть всерьез персонажей былых времен сегодня невозможно, актеры не сумеют быть достоверными, поскольку не знают, какими на самом деле были наши предшественники — как жили, как чувствовали.
Васильева: Античных персонажей действительно приходится воплощать с большой мерой условности. Но герои более близких времен вполне постижимы. Сара Бернар не знала, какой на самом деле была Жанна д’Арк, а зрители на ее спектаклях плакали. Хочешь понять свою героиню — изучай эпоху, читай мемуары, думай. Отсебятину, конечно же, сыграть проще. Но убедит ли она зрителя? Убедительность — вот что самое сложное. Однажды я увидела, как Ольга Леонардовна Книппер-Чехова в ресторане Дома актера протянула руку к чашке. Это была совершенно небытовая рука, но при этом абсолютно естественная. Мне иногда кажется, что предельное упрощение правил внешней культуры привело к тому, что люди утрачивают какую-то существенную часть своей индивидуальности. Для тех, кто выбирает актерскую профессию, это фатальная потеря.


Фото на анонсе: Сергей Ведяшкин/mskagency.ru