Нуреев ушел с молотка

Елена ФЕДОРЕНКО

13.12.2017

Мировая премьера балета «Нуреев» композитора Ильи Демуцкого, хореографа Юрия Посохова, режиссера, автора либретто и сценографии Кирилла Серебренникова состоялась на Исторической сцене ГАБТа.

Спектакль выпускался в ситуации беспокойной. Об этом, кажется, не высказался только ленивый: сначала, за три дня до июльской премьеры, показ экстренно перенесли на май 2018-го, потом театр объявил о решении представить «Нуреева» в декабре. Пламя разгоралось, ажиотаж кружил головы. «Как можно думать о премьере — ​ведь режиссер находится под домашним арестом», — ​говорили одни. «Это шедевр, и его надо показывать — ​пусть увидят, какой талант попал в опалу», — ​требовали другие. Третьи истерически боялись скандала. Напрасно. Защитники нравственности могли почивать спокойно. Никаких пикетов и демонстраций не наблюдалось. Очень хочется отрешиться ото всех фоновых обстоятельств и сосредоточенно взглянуть на саму постановку, которая, честно говоря, ни бурь, ни натиска не стоит. Собственно, «Нуреев» и не спектакль в традиционном представлении, и уж тем более не балет, а мультижанровое шоу. Адресованное тем, кто улавливает моду, чтит то, что гламурно, красиво и высокобюджетно. Получившееся зрелище оценит (и уже оценила) публика, интересующаяся жизнью артиста вне сцены: Нуреев как вздорный и самодостаточный эгоцентрик положил на обе лопатки неподражаемого и непревзойденного Нуреева — ​«бога танца».

Многофигурная композиция вместила в себя полторы сотни персонажей. Помимо привычных в балете танцовщиков и оркестрантов, залу выдали вокал — ​хоровой и сольный, видео, мелодекламации, пантомиму, соло музыкантов и читаемую драматическими актерами хронику. Авантажность замысла рассчитана на тотальную эйфорию зрительного зала, полученную легко и с ходу. Но разделить общее ликование не получается.

Драматургия объявленного шедевром спектакля — ​самое слабое звено, ставки делаются на аукцион. Постановочный ход апробирован и неоднократно, в кино — ​Франко Дзеффирелли («Травиата»), в балете — ​Джоном Ноймайером («Дама с камелиями»). Тут и считывать не надо: Нуреев умер, и с молотка идут мебель и картины, антиквариат и школьные тетрадки, костюмы и дирижерская палочка, письма и даже остров — ​тот самый, недалеко от Неаполя, что дарил отдых «летающему татарину» от трех сотен спектаклей в год и когда-то принадлежал танцовщику и хореографу Леониду Мясину. Каждый лот «хранит» воспоминание. Вот школьный дневник 1956 года: на мостках Большого возникает балетный зал по улице Зодчего Росси в Петербурге, где принятый в класс переросток из далекой Уфы конфликтует с партнершей и утверждает свое первенство. А вот с молотка уходит серия снимков известного фотохудожника Ричарда Аведона: герой откровенно позирует перед камерой, «готовые» картинки проецируются по периметру придуманного Серебренниковым в качестве единой декорации павильона. Фрагменты биографии не складываются в судьбу, а «сбегаются» в занимательную мозаику. Да и интересовала ли авторов судьба?

Картину «Прыжок к свободе» сопровождает комментариями мхатовец Игорь Верник. Он и некий кагэбэшник по имени Серый, и Аукционист и Аведон. С несменяемой внешней экспрессией белозубый артист читает докладные записки о том, что артист балета Нуреев общался с сомнительными людьми, среди коих — ​представители западных спецслужб. В марше ликуют комсомольцы, хор исполняет патриотическую оду, солирует крупная солистка а-ля Людмила Зыкина. «Родины себе не выбирают. / Начиная видеть и дышать, /Родину на свете получают / Непреложно, как отца и мать» — ​не ставшие классикой строки Маргариты Алигер подаются едко и саркастически — ​рифмой мхатовскому «Лесу» по Островскому, где Серебренников строил финал на «Беловежской пуще» Александры Пахмутовой и Николая Добронравова.

Мелкими намеками разворачивается столь «подробная» хроника побега, что сам прыжок Нуреева через металлические ограждения-решетки уже кажется лишним. Все, как в усердно разлинованном школьном дневнике, о «предателе» разъяснили: плавали — ​знаем, но и Зыкину — ​чтим. Настоящий танец тут важен, но он оборачивается поверхностной иллюстрацией к несдержанному многословию. Сила балета — ​в его абстрактно-образной природе, что вполне себе обходится без «разговорных подпорок».

Велик соблазн последовательно описать помпезное зрелище Большого. Не забыть о картине «Булонский лес», где развратно разгуливают «трансвеститы» — ​обаятельный мужской кордебалет в дамских платьях и туфлях на каблуках. Или — ​соло «Письмо к Руди от Ученика»: эпизод с пафосным монологом о святом искусстве и верности хореографическому наследию, о любви к Родине и ненависти к советской власти. Письмо написано Шарлем Жюдом и Лораном Илером, которые были начинающими артистами Парижской оперы в то время, когда ее возглавлял Нуреев. Вячеслав Лопатин подает свою песнь элегантно, тонко, максимально нейтрализуя возбужденную патетику слов. Лучший эпизод первого акта — ​дуэт Нуреева (Владислав Лантратов) со своим возлюбленным Эриком (Денис Савин). Намеков на гомосексуальность избежали: Рудольф в белом, его датский друг — ​в черном, и оба практически не касаются друг друга, хотя ощутима притягивающая двух людей сила и их нечеловеческая боль перед вечным расставанием. Отношения персонажей в важном для постановщиков мужском диалоге скромны и безгрешны. Но, конечно, обнаженных мужских торсов и натренированных тел сильного пола вокруг титульного героя избыточно много, хотя и не больше, чем в любом другом опусе с улицы Казакова, где прописан «Гоголь-центр».

Там же или оттуда же — ​бесконечные уколы в адрес советской власти, навязчиво перерастающие в конкретный политический контекст и напоминающие сведение счетов со страной. Сочинители так увлечены темой, что готовы и на подтасовку. Не был знаменитый нуреевский «прыжок к свободе» осознанным. Решение возникло спонтанно, когда бузотера решили досрочно вернуть домой. Мы не знаем, как сложилась бы его жизнь в дальнейшем, и, вполне возможно, он все равно бы оказался на Западе. Но не потому, что был ярым и убежденным противником режима — ​политика его не интересовала. Тогда, в 1961-м, в парижских магазинах 23-летний Нуреев покупал ткани для костюма Ферхада — ​роли в балете «Легенда о любви», к которой готовился и о какой мечтал до конца своих дней. Сожалел танцовщик и об оставленном в багаже игрушечном поезде. Он, родившийся в вагоне под стук колес, считал паровоз своим талисманом. Став невольным изменником Родины, Нуреев страдал от вины перед родителями, тосковал по дому, по той жизни, где остались свои. Заглушал боль гулкой роскошью и вседозволенностью желаний.

В спектакле эпатаж личной жизни «перетянул» тему великого нуреевского танца с необузданным темпераментом «дикаря» и мощной харизмой, какая испугала даже Джорджа Баланчина. Авторам байопика хватило того, что составляло лишь публичный образ Нуреева: несметных богатств, потоков сквернословия, умения обижать людей. Вздорный эгоизм, склочный характер, самоуверенный нрав, соблазн пороков — ​в центре внимания. Многосложная жизнь одержимого танцем артиста-трудоголика — ​за кадром.

Лишь несколько раз проникаешься теплыми чувствами к персонажам. Дуэт Нуреева с английской примой Марго Фонтейн у Лантратова и Марии Александровой таит порывы, страхи, сомнения — ​целую россыпь чувств, замешанных на настойчивом творческом влечении друг к другу и нежности, рождающейся на глазах. Этот кульминационный эпизод спектакля Юрий Посохов срифмовал с балетом «Маргарита и Арман», легендарным спектаклем, сочиненным для Марго и Руди Фредериком Аштоном.

Музыка Ильи Демуцкого самостоятельной ценности не имеет, она изначально прикладная, дансантная, удобная для танцев по ритмам и мелодиям. Цитаты из всех балетов наследия, плюс — ​из Малера, Листа, Шенберга, смешиваются и прорастают в тонких аранжировках. Печальная татарская песня проходит лейтмотивом судьбы героя.

На музыку Адажиетто Малера «отанцовывается» женское письмо второго акта, написанное Аллой Осипенко, оказавшейся последней советской балериной из работавших с Нуреевым, и Натальей Макаровой, ставшей второй беглянкой после Рудольфа. Звучащий текст не отвлекает от танца, потому что Светлана Захарова, необычайно убедительная в соло Дивы, трогательно передает непростые мысли о сути профессии, требующей жертв, и остается пьяняще кокетливой даже в одиночестве, без привычных для этуали вспышек камер.

В титульной роли Владислав Лантратов, танцовщик талантливый и умный, подчеркивает маниакальное желание Нуреева быть первым и разгадывает природу таланта «первобытного дикаря», мечтавшего сделать свой мир — ​театром. Таким, где вне сцены, на коей он — ​раб, его окружают дворцы, и он восседает как Король-солнце. После маски правителя герой примеряет на себя лик Лунного Пьеро (когда-то Глен Тетли ставил для юного Руди этот горестный образ) — ​страдающего, одинокого.

В финале спектакля Лантратов проникается магнетизмом Нуреева, когда тот уже не мог танцевать, но поистине завораживал и вне сцены. Смертельно больной, почти лишенный сил, Нуреев все-таки вступает в спор со смертью. Медленно спускается в оркестровую яму и взмахивает палочкой. Послушный оркестр подхватывает. На сцене — ​«Тени» из «Баядерки», ставшей лебединой песней Нуреева. Жизнь гордого Чингисхана балета, которую он выстраивал как хорошо прочувствованную роль, — ​у последней черты. Безумец дорожил только искусством, все остальное — ​прилагалось. В спектакле смыслы поменялись местами, и многое выставлено на продажу. «Я — ​татарин, меня голыми руками не возьмешь», — ​улыбнулся бы Нуреев.


Фото на анонсе: Дамир Юсупов/bolshoi.ru